Записки из тубдиспансера
Когда Наиль, похожий на гномика татарин с района, лёжа на кровати чихает, ноги его комично взлетают вверх. Он всегда босой. Ступни, как и ноги его целиком, маленькие, не мужские. И сам он небольшой, только голова выделяется непропорциональностью, она неподходяще великовата для этого тела. А лицо будто слегка вытянуто вперёд вакуумом. Когда Наиль спит, кажется, что он изо всех сил зажмурился, чтобы отгородиться от этой жизни, приведшей его к нам в палату. Он поступил к нам неделю назад. Разговорчивый первые дни и охочий до историй из своей жизни, теперь он превратился в постоянно спящего или просто лежащего пациента в блекло-бежевой рубашке.
Комедийное его чихание чередуется с кашлем, который начинается будто с выкатывания камушков по бетонному полу, потом становится глубоким и громким. Вообще все звуки Наиль исторгает из себя натужно и довольно неприятно, даже неподходяще для своей в общем дружелюбной внешности. Каждую ночь он много раз портит воздух. Звук этот тоже нужно описать, потому что газы его, как будто проходят через банку киселя. Какое-то еженощное бульканье. И если уж целиком разбирать особенности его физиологии, то особенно неприятна его отрыжка. В день он рыгает около тридцати раз. «Буэ-э-э-э-э-э!» или иногда в сокращённом варианте «Бэ-э-э-э-э!». Никакой попытки задержать в себе этот звук. То есть ни в детстве родители, ни в молодости сверстники, ни в дальнейшем жена не делали замечания ему по этому поводу. И звучит его «бэ-э-э-э» как будто человека рвёт со страшного перепоя, и он уже выблевал пищевые остатки, и уже желчь почти вся вышла, но судорожные спазмы продолжают его сгибать и выдавливать это мучительное «буэ-э-э-э!». Ну, может отрыжка Наиля звучит чуть менее драматично.
Вообще в больницах людям дозволяется делать то, что в городских нормальных условиях было бы осуждено. Кто позволит себе портить воздух в кругу четырёх малознакомых людей?
Наиль лежит и читает газету с анекдотами. На тумбочке стоит его чашка с кефиром. Рядом хлеб с салом. Недавно был второй завтрак. Если бы я раздавал погоняла, ему бы дал – Урфин.
Палата наша – небольшая комната с окном во двор больницы. Окно беспощадно заклеено газетами, на одной из которых написано, что в России нашелся внебрачный сын Фиделя Кастро. Причину этой масштабной заклейки я не знаю, но когда поступил сюда, был свидетелем, как Ильгиз – «пахан хаты» гневно подклеивал отошедшую газету клейкой лентой. В палате четыре человека – я, Наиль Урфин, Ильгиз и Мансур. Время сейчас предобеденное, обход уже был, и мы предоставлены каждый себе.
Я выхожу гулять, чтоб хоть немного заполнить лёгкие свежим воздухом, разбавить больничный аромат лекарств, еды и «стариковщины». Больница расположена почти в лесу. И если выйти рано утром, то можно успеть застать сырой сосновый запах, смешанный с запахом прелой весенней земли. Но в последнее время я редко попадаю в этот утренний час на прогулку. Светает всё раньше, а просыпаться всё раньше тяжело, и к моменту, когда я выхожу на утреннюю прогулку, всё рассветное волшебство уже проходит. Сосны, воздух и звуки кажутся уже какими-то будничными, беспокойными. Я был готов морально вставать каждый день всё раньше, но болезнь диктует некоторые правила поведения, ранний подъём в которые не входит.
Сложно спать. Приходится постоянно просыпаться, вытирать ночной пот, менять простыню, переворачивать подушку и одеяло. Одеяло за ночь я переворачиваю три раза: верхней стороной вниз, к телу; потом нижней частью, укрывающей ноги, наверх; и под утро уже часам к пяти переворачиваю одеяло мокрой частью наверх. Под утро я мокну почти безостановочно, но всё менять становится невыносимо тяжело, и я просто двигаюсь к краю кровати или к стене в поисках сухого участка простыни. Я пробовал не пить задолго перед сном воду, но это нисколько не помогло. Поэтому досыпать положенное приходится днём, в тихий час после обеда. В обед положено давать мясо, и фактически оно есть. Только вот о качестве его говорить не очень хочется. И супы всегда очень слабенькие. А вот завтраки и ужины тут вполне сносные.
Сегодня в столовой услышал, что ночью на третьем этаже чуть не случился пожар. Какой-то идиот остался один в палате и решил покурить, лёжа. И уснул. Классика. Загорелось одеяло. Я помню, что, выходя ночью в туалет, чувствовал запах гари, но подумал, что сигарету бросили в мусорку. По ходу разбирательств парня увезли в психушку.
В обед всё население нашего этажа выстраивается в очередь-цепочку. Баландёрша через окошко быстро швыряет в поданные тарелки ковш-полтора рассольника или – кому второе – какую-то лепню, добавляет к ней «биточки на парУ» и свежую капусту. Я пропускаю вперёд Мансура, соседа по палате, ввиду его почтенного возраста и трудности передвижения. Ему 77 лет и в ходе своей жизни он получил 45%-ный ожог тела, была пересадка кожи. Он худ, как скелет. Лицо его - хищной птицы. Во всяких передачах о природе показывают ястреба или сокола, как он гневно смотрит, чуть приоткрыв клюв, гневно и как будто раздосадованно. И Мансур так же, как будто на его глазах чужие дурацкие дети только что развалили паззл, который он собирал целый год и почти собрал.
Мансур зашёл в столовую за мной, приоткрыв рот и негодующе осмотрел зал. Когда я пропускаю его, он отказывается, как будто не привыкнув ещё к роли немощного старика, но в итоге проходит. На нём попеременно две верхние одежды – или белая футболка с надписью «сильный Татарстан – единая Россия», или горчичного цвета толстовка, скорее всего некогда принадлежавшая его дочери, с огромными надписями спереди «wanna talk with me?» и сзади «kiss my…». Мне достаётся глядеть на эту надпись. Движения его медленные, но разум вполне в порядке, и он критично и по делу оценивает действия сотрудников больницы и её пациентов.
И голос как у вокалиста дэт-метал банды. Похоже, раньше он был строгим человеком. Одна из любимых фраз – «Всё… пиздярики». Кашляет он, слегка побулькивая, но непродолжительно и кажется, не доводит процесс до конца, прямо чувствуется, что мокрота остаётся внутри, в горле, и жутко хочется докашлять за него. Если бы я раздавал погоняла, его бы назвал Костяной Томагавк.
Я занимаю место у окна, достаю чеснок, которым щедро поделился Ильгиз, и беру три куска хлеба. Рядом со мной ставит тарелку новенькая девушка. На вид ей не больше двадцати. Надо же…». Но через три секунды всё встаёт на свои места, её кличут, видимо соседки по палате, и она уходит за другой стол.
Стоит немного сказать о местных девушках. Их тут на удивление много. Народ в основном видит друг друга только в столовой, и женская часть молодёжи старается выглядеть тут поэффектнее. Половина приходит без масок, с макияжем, но глаза красят все, тем более, кто в масках. Коротенькие шортики, коротенькие халатики. Осматривают парней, поправляют волосы. «Кисуют» я бы сказал, существуй такое слово.
За выходные привезли новеньких женщин – одна огромная-огромная тётя с короткой стрижкой; затем девушка-китаянка, вернее, я не уверен, что она китаянка, она в маске, но глаза сильно восточные, буду звать её Китана. И ещё высокая девушка с длинными волосами и феноменальной попой. Мужские разговоры прекратились, когда она зашла в столовую. Не посмотреть было невозможно. Я доедаю и ухожу в палату.
Джимми Бавырсак
После обеда мою посуду и растягиваюсь с книгой на койке. Медсестра приносит вторую за день порцию таблеток – четыре капсулы рифампицина и три крупных кругляша этамбутола. Рифампицин – антибиотик, окрашивающий мочу в апельсиново-красноватый цвет. Легенда гласит, что он окрашивает и слёзы. На счёт этого утверждать не буду, но я знаю точно, что он окрашивает и кал. Действие его длится до вечера. А этамбутол – крайне горькие таблетки. Приходится судорожно запивать его большими глотками воды, молясь всем богам, чтобы препарат ни на долю секунды не задержался в ротовой полости. После таблеток кружится голова, и валит спать.
Перед ужином я делаю дыхательную гимнастику. По традиции Мансур ворчит, что между обедом и ужином всего три часа, а перед сном снова голодный. Ужин в 17:15. Ильгиз затихает и ждёт яростного крика «Ужииииин!!», которым баландёрша извещает весь этаж. Тарелка и чашка Ильгиза наготове. Он лежит и смотрит в потолок. Он «пахан хаты». Самый опытный в области пребывания в диспансерах. Как он сам сказал, «я тридцать три года в туберкулёзе». Ему 68, но он кажется моложе. По разговору, глазам и действиям. Он может ущипнуть женщину в столовой и подшучивать над мужиками, может чётко ответить на любое замечание. Со временем я понял, что он не хочет покидать больницу. Если только на лето, заниматься огородом. А в остальное время он готов пребывать тут. Жена его умерла давно, когда ей было 47 Замёрзла пьяная на улице. У сыновей своя жизнь. Что ему делать в частном доме одному? А тут у него целая жизнь. Распорядок, кормёжка, игра в карты, тайная выпивка, новые знакомства.
Лечение длится полгода-год. Но у людей случаются рецидивы, и они сюда возвращаются. У Ильгиза редкие наколки и непритягательное прошлое. Сейчас он, кажется, доволен появившейся дисциплиной, он прекрасно понимает, что сопьётся без диспансера. Запойная жизнь его не раз прерывалась лечением, и наоборот, он отправлялся в диспансер, а иногда и в санаторий, который оказывался для него курортом, невиданным без болезни. Взгляд его жёсток и недобр. Но он искренне радуется удачной шутке и старается разыграть медсестру или окружающих.
Недавно он на завтрак не ел яйцо и сыр, убрал в холодильник, а на ужин незаметно достал. Когда Наиль Урфин принёс в палату свою кашу, Ильгиз с негодованием поинтересовался, почему Наилю не дали яйцо с сыром. Тот поглядел на него и задумался. Этого уже Ильгизу было достаточно. Худощавый, чистоплотный старик. Вместе со мной является инициатором проветривания и кварцевания палаты. Мансур для этого слишком стар, а для Наиля, кажется, всё это не имеет значения. Думаю, он готов жить в вонючей, душной комнатёнке. Ильгиз слышит «Ужи-ы-ы-ын!!» и срывается с места. Если бы я раздавал погоняла, его бы назвал Овод.
Надвигается ночь. Ещё только девять, а я думаю: скорее бы утро. Какое это счастье – спать сухим. Никогда раньше не ценил этого. А мне снова предстоят мокрые «процедуры». Койка, кстати, тут удобная. И подушка удобная. И розетка под рукой, даже две. Что ещё пожелать выздоравливающему? Осталось дождаться сухих ночей.
Рано утром я снова на прогулке. Весеннее солнце будит позитив. Кажется, что по выходу из больницы я точно начну новую жизнь. Всё изменив на корню. Оставив только режим и дисциплину, ранний подъём и зарядку. К вечеру эти мысли обычно улетучиваются. Я понимаю, что уже отвык работать. Обленился настолько, что не только новую жизнь начать, а и к старой-то не знаю, как вернуться. Это ж нужно шустрить, работать. А тут всё застыло. Неспешные прогулки, книги, кино на ноутбуке. Игра со стариками в карты, крайне скудное в культурном плане общение. Редкие друзья, которые решили-таки приезжать навещать меня, блещут в спорах о новостях города и тусовки, а я утухаю. Больше, чем обычно. Пока у меня своя жизнь, с изониазидом, этамбутолом, физиотерапией и очередью в туалет и столовую.
С туалетом – так вообще странная история. Во сколько бы рано ты ни встал, там всегда занято. В коридор выходишь, кажется – бинго! –никого. Заходишь, а единственное очко занято. Никаких писсуаров, одно очко за закрытой второй дверью. Ленивые мужики не хотят спускаться из здания покурить и смолят в толчке, усиливая и без того нервную очередь. Причём, очередь эта невидимая. Не всегда люди выстраиваются перед заветной дверью, а просто уходят в свою палату: ну что стоять? А через минуты две снова идут. Нужно какое-то чутьё или везение, чтобы распознать зелёный коридор во времени и спокойно посидеть, чтоб к тебе не долбились каждые тридцать секунд. «Коричневый коридор» обычно сразу после завтрака. После утренней каши прямо ажиотаж. Но иногда непосредственно перед обедом можно попасть в спокойное время затишья. Тут мой организм быстро приучился справлять большую нужду не при первой необходимости, а под мою диктовку. То есть, когда удобно. Этот виток эволюции дался легко, без дискомфорта и независимо от моих желаний. Просто разучился хотеть срать. Ходил бы ночью для абсолютного спокойствия, но лень.
После завтрака, каши с сосиской, приносят таблетки. С утра пять штук. Три изониазида и две пиразинамида. От последних тошнота и дискомфорт в желудке. Поэтому дополнительно принимаю омепразол, вроде помогает. Наиль идет мыть посуду. «Бэ-э-э!». Наиль ложится с газетой. «Бэ-э-э-э!!». Я вздыхаю и тоже беру книгу. На кровати медленно как призрак поднимается Мансур и обращается к Ильгизу:
-Вот сегодня… в столовой… ну неужели добавку мальчишке тому нельзя было дать? – говорит он прерываясь и однообразно жестикулируя одной рукой.
-Она вредная, гадина. Вчера вот нормальная была.
-Не, не в этом дело…». Я говорю… неужели добавки нельзя положить? Остаётся же у них. Ильгиз Овод не отвечает, Мансур Костяной Томагавк ждёт некоторое время ответа, медленно машет рукой и медленно ложится. Разговор окончен. Меня тошнит, я пытаюсь сосредоточиться на книге.
Раньше я уходил из палаты при первой возможности, представляя, как её обитатели выкашливают палочки Коха, и те летят в мои органы дыхания. Представлял, как эти бактерии разъедают мягкую, драгоценную ткань лёгких. Я брезговал душем, сиденьями лавочек. Теперь такие мысли не посещают меня. На кой-то чёрт я начал читать Горького. И так-то тут морально душновато, а после Горького так вообще завоешь. После рассказа «Страсти-мордасти» я даже встал и заходил по палате.
Ильгиз Овод привстал и сделал подобие зарядки. Два раза согнулся вперед-назад и секунд пять повилял тазом. Присел, вздохнул и пошёл в коридор. Там его ждёт тётя Аня Темнова. Шустрая тётка под шестьдесят, в курсе всего происходящего на этаже. В столовой за едой, поиграть в карты и на прогулку самая первая. Ильгиз сошёлся с ней. Даже приглашал жить к себе, возделывать огород. Она смеялась, так как замужем. Но дружбой с Ильгизом дорожила. Вот они, нестарые старики, пошли вместе за водой в посёлок.
Люди тут нашли себе общение, а я – нет. Смотрю на Китану, но видя её раз-два в день, тяжело начать диалог. Есть ещё куча девушек, но они просто пышут быдловатостью, вынуждая предпочесть книгу. Так проходят дни. Сливаются в сплошную размазню. Приём таблеток, мокрый сон, вялые прогулки.
(продолжение может последует)